абсурд, стёб и симулякр в творчестве Сергея Довлатова
Нона ШАХНАЗАРЯН
Независимый исследователь
Ереван
Говоря как равный с равными о равных себе...
О Довлатове
Чем дальше от здравого смысла, тем ближе к жизни.
С. Довлатов
Смеются там, где плачут. Это не притча о дураке, перепепутавщем похороны со свадьбой. Это содержание и смысл прозы Сергея Довлатова, одного из умнейших прозаиков последних десятилетий.
Андрей Арьев
Русского классика Сергея Довлатова (1941-1990) называют писателем «третьей волны» русской эмиграции, но несмотря на такой валовое слово «волна», в ряду русских писателей стоит он особняком. Дело даже не в том, что Довлатова так ни разу и не опубликовали в СССР, а стали публиковать только в США, но в том, что, на мой взгляд, его взгляд на мир был под совершенно специфическим углом, совершенно особенным. Заметно отличало его от других писателей Третьей волны то, что он, по словам И. Бродского, не писал (и не вел себя/не воспринимал себя) как жертва истории, он писал и вел себя полностью на равных с кем бы то ни было.
«Сергей Довлатов родился в эвакуации и умер в эмиграции» — так начинается постер на обложке повести «Иностранка». Интересно, что оба периода его жизни, как оказалось, не очень-то и многим отличались – обе жизни, советская и американская, были полны юмора, само/иронии, письменного слова, абсурда и алкоголя (много алкоголя). Пожалуй, ключевым словом все-таки я бы вывела АБСУРД, НОНСЕНС жизненных ситуаций, описанных там и тут. Мое небольшое эссе как раз о том, как при кажущемся различии, подтвержденном многотысячекилометровым расстоянием и трансатлантическими препятствиями, миры СССР и США во многом похожи и похожи именно своей абсурдностью.
Будучи мастером живого, художественного описания повседневной текучки, Довлатов умел сделать это так, что если даже сильно захотеть какие-то места сократить – вряд ли получится. Каждое чаще всего короткое, но емкое предложение вырастает перед читателем как памятник – памятник умению ненавязчиво и с юмором говорить о рутине. Его юмор содержит сущностную правду мира как он ее видел и пережил. Согласно литературному критику и его современнику Игорю Сухих, «…истории из повседневной жизни – это микрокосм в макрокосме»[1]. В этом смысле Довлатова можно было бы назвать социальным антропологом последнего поколения и при этом смело номинировать его на награду «за мастерское «включенное наблюдение» и искусство «нырять» в поле и «выныривать» из него; за умение дистанцироваться от того, от чего другим это делать очень трудно. Он жил в Нью-Йорке на той же 108-й улице Квинса, в одном из «шести кирпичных зданий вокруг супермаркета» (стр.7), где и разворачивались события-хитросплетения его повести.
Что же в рассказах Довлатова заставляет нас смеяться. В рамках данного эссе я далека о того, чтобы ставить перед собой сложнейшую теоретическую задачу — говорить о природе и функциях смеха, тем более что все это уже виртуозно исследовано и описано Г. Бергсоном, М. Бахтиным, А. Афанасьевым, частично В. Проппом. Но почему бы не поговорить о том, что именно в рассказах Довлатова так смешит нас? Нас, но уже не всегда наших детей: мы вместе с дочерью (1993 г.р.) пробовали читать «Иностранку» вслух. В результате, сначала смеялась я, потом я долго описывала контекст советского времени, и только потом смеялась дочь. Некоторые хорошоузнавемые для homo Soveticus пропагандистские клише, понятно, не производили ровным счетом никакого смехотворного эффекта на неё. Например, фраза «Рафаэль (при этом его полное имя Рафаэль Хосе Белинда Чикориллио Гонзалес) возник загадочно и неуклонно, как само явление третьего мира» (стр.81)[2] на время оторвала меня от чтения, чтобы не спеша насладиться пассажем, в то время как дочь сидела с серьезным лицом, недоумевая, что это за «третий мир» и его явления, кто составляет тогда «первый» и «второй» миры?
И все же, есть в текстах Довлатова и много мест, не привязанных к специфическому социальному контексту, заставлявшие взрываться в хохоте и меня, и дочь. Например: «галстук цвета рухнушей надежды» (Иностранка, стр.81); или «108-я улица была похожа на засвеченную фотографию» (стр.107); или объявление в газете: «русскому ночному клубу требуются официантки, предпочтительно мужчины» (стр.61); Лемкус «заявившийся без приглашения, но с детьми» (стр.107); попугай Лоло «бранился как советский неопохмелившийся разнорабочий» (стр.110); Маруся характеризует бывшего мужа Разудалова: «Ты же ископаемое. Да еще и бесполезное…» (стр.138); «Ну и рожа! Оскал капитализма!» — парировал в свою очередь Разудалов, характеризуя латиноамериканца; локти Рафаэля «утюгами раздвигали шумную толпу» (стр.139); а как вам – «Лемкус, голосуя на собрании баптистов, вывихнул плечо…» (стр.141); «профессиональный разрушитель» Зарецкий («его телом заклинило вертящиеся двери Сити-холла», стр.16), «подруливавший» к Мусе, чинно презентировал себя и повод для своего визита: «У меня к вам дело. Я заканчиваю работу над книгой «Секс при тоталитаризме»… (стр.66), и там же: «Климакс при тоталитаризме наступает значительно раньше, чем в демократических странах» (стр.68); правозащитник Ковригин, оскорбляя всех западных славистов, заявил на симпозиуме: «Я пишу не для славистов, я пишу для нормальных людей» (Филиал); другой правозащитник Караваев, «олицетворяющий районное инакомыслие» (стр.107), густо жестикулируя, реагировал на связь Маруси с латиноамериканцем Рафаэлем Гонзалесем: «Безнравственно и стыдно предаваться адюльтеру, когда вся хельсинкская группа за решеткой!» (стр.100); Зяма Пивоваров, хозяин магазина «Днепр» «соответствовал своей деликатесной лавке как Наполеон – Аустерлицу», а среди деликатесов был «так же органичен, как Моцарт на премьере «Волшебной флейты» (стр.14); он же шептал вожделенной Мусе: «Получены свежие булочки – точная копия вы». И мириады таких совершенно взрывных случаев и характеристик.
Довлатов как «творческая единица». В эмиграции Сергей Довлатов помогал издавать русскоязычную еженедельную газету «Новый Американец» (1980), потом стал главным редактором и коломнистом. На этой работе он оставался только два года. Из-за недобросовестной конкуренции со стороны «Нового русского слова» газета закрылась. В том же году его рассказ «Юбилейный мальчик» был издан в газете Нью Йоркер, и это было событием знаковым. Впервые после Набокова русский автор приглашался публиковаться в американском журнале, получив за статью гонорар в размере 6, 000 долларов. До 1989 г он писал новые рассказы для журнала. Потом его книга была переведена на английский язык, и Довалтов с семьей обрели возможность перебраться в свой собственный дом – коттедж в Форест-Хиллз. Один коллега, ошарашенный его успехом, горько шутил: «Довлатов явно проигрывает в оригинале…». Рецензенты называли его советским Джеком Керуаком, королем битников, попутно упоминая Достоевского, Чехова, Гоголя. Муся возмущенно сказала кгбшнику: « — Вы что, Довлатова не знаете? Он пишет, как Тургенев, даже лучше» (стр.126). И здесь довлатовская самоирония, тут как тут, не заставляя себя ждать: «Персонажи Довлатова горят значительно ярче, чем у Солженицына, но в куда более легкомысленном аду». Познакомившись с переводами, американский читатель признал литературный гений Сергея Довлатова. И в этом заключался самый потешный из всех потешно описанных автором абсурдностей и симулякров: «Переводные книги здесь довольно редко становятся бестселлерами. Библия – исключительный случай» — продолжает в стиле своего бесконечного стёба Довлатов в «Иностранке» (стр.75).
Тем не менее, очень скоро Америка перестала быть раем, как это виделось из-за океана, из-за Железного занавеса. Очень скоро ничуть не менее абсурдная реальность заменила иллюзии. Реальность, полная такого же фанатизма, нетерпимости и узколобого эгоизма.
Абсурд здесь в США, как и в СССР, выступает как оружие борьбы против государства, пусть это оружие слабого (Джеймс Скотт). Абсурдное поведение, почти придуривание маленького человека выступает как оружие пассивной ежеминутной рутинной борьбы. Тип борьбы, как оказалось, не менее реальный и действенный, чем любой бунт, мятеж или даже революция.
«Как известно, в наших газетах только опечатки правдивы»… – сетовал писатель до эмиграции. В «Наши» и в «Соло на Ундервуде» Довлатов развлекается тем, что воображает себе опечатки в СМИ: вместо Сталин главнокомандующий – при пропуске одной буквы «л» получается… смех. «Коммунисты обсуждают решения партии» — пропуск «б» в глаголе дает иное крамольное значение «осуждают». Печально во всем этом только то, что за менее значительные опечатки и оговорки люди платили своей жизнью. Он также не может отказать себе в пародиях на Сталина, подвергая деконструкции распространенную ностальгию по «твердой руке» Сталина (в «Наши», например): «Тем не менее, при Сталине было лучше. При Сталине издавали книжки, затем расстреливали авторов. Сейчас писателей не расстреливают. Книжек не издают. Еврейских театров не закрывают. Их просто нет». Тем самым он исхитряется покритиковать и сюрреальную жестокость тоталитаризма, и беспросветную тупость застоя. Его отточенный и чувствительный к малейшим вариациям взгляд не может не заметить и различий в правовом сознании и социальном поведении советских людей и американцев: «в США все, что не запрещено – разрешено, в СССР, же все, что не разрешено – запрещено» (“Соло на IBM”).
Именно в «Филиале» Довлатов открывается нам как проницательный социолог, или даже социософ. Его «козырная карта» — это действительно «улыбка разума». В его рассказах нет, строго говоря, положительных героев, потому как нет в них и отрицательных. В одном из кабинетов радио «Третья волна» он говорит редактору: «Я думаю, через пятьдесят лет мир будет единым. Хорошим или плохим — это уже другой вопрос. Но мир будет единым. С общим хозяйством. Без всяких политических границ. Все империи рухнут, образовав единую экономическую систему…
— Знаешь что, — сказал редактор, — лучше уж держи такие идеалы при себе. Какие-то они чересчур прогрессивные» (“Филиал”).
Лиминальность Довлатова и его позиции, таким образом, обнаруживают себя и тут – он не с теми и не с другими, а просто хочет вникнуть в суть. Он – созерцает. Противоположности похожи? СССР–США, почвенники-либералы – снять внешний флер… А структуры остаются те же? Противоположности скоро исчезнут, или они надуманы? Мировая история – едина. А рай и ад – внутри нас самих. «…Надо как следует выпить. Причем немедленно» (“Филиал”), пока абсурдность мира не затопила нас окончательно – сказал бы в этом месте русский классик Сергей Довлатов.
[1] Цит. по: Gillespie C. D. (2001) ‘The booze and the blues: laughter and the “real” world in the work of Sergei Dovlatov’, Australian Slavonic and East European Studies, 15, 1-2, p. 23.
[2] Здесь и далее приводятся страницы из повести «Иностранка». Поскольку использовались электронные версии остальных работ, к ним даются только названия, а сноски на страницы не приводятся, потому что они не указываются.
