Концепция спецномера
Вводная часть
Табуированные темы под разными объяснительными соусами пронизывают все общества. Какую службу служат обществам эти запреты, какова их социальная функция? Тексты этого выпуска берут на себя задачу найти ответы лишь на некоторые вопросы, связанные с речевыми табу. Почему важна тема выпуска, в чем ее актуальность для создателей нашего журнала и в целом для глобальных интеллектуальных сообществ? Все просто, но одновременно и достаточно сложно. Дело в том, что количество табуированных тем может быть точным критерием, мерилом демократичности правящей элиты; показателем того, в каком состоянии свобода слова, та самая гласность, по терминологии Горбачева, которая дала старт карабахскому движению и, в конечном итоге, карабахской государственности. Дело тут в том, что в странах победившей демократии табуированных тем не существует. (О каких-то темах не любят говорить, их избегают, но их и не запрещают. Правда и тут есть исключения – мемориальные законы и запрет на пропаганду фашизма в европейских странах. В СШАтаких тем не существует). И это – принципиально. В призме попыток табуирования каких-то сегментов публичных дебатов для критики открыты все страны, потому что, как ужеотмечалось, запретные темы в обществе – явление совершенно универсальное. Но демократические страны по меньшей мере создают форумы и дискуссионные площадки, поскольку замалчивание и ложь с исхитрениями существуют бок о бок, значительно усугубляя социальную проблему.
Здесь важно вбросить несущие концепты – это политики памяти, дипломатия памяти и войны памяти. Оба понятия так или иначе связаны с конструированием образа Я, то есть идентичностью личностей и групп, а также их исторической ответственностью как политических субъектов. Последний термин напрямую связан с преступным прошлым и необходимостью переработки проблемного прошлого. Именно этот трудный процесс, с которым успешно справилась пост-нацистская Германия, вызывает к жизни такое явление как селективная память – это когда коллективная память сообщества напрочь «забывает» целые пласты своей истории, упрямо отказываясь от их обсуждения. Эти конвенциональные запреты мотивированы тем что принято называть срамным, позорным, постыдным (shameful acts, amot — арм).
Однако, проблемные зоны может иметь и имеет и настоящее социально-политических образований. Современные политики памяти имеют ряд особенностей, например криминализация и виктимизация памяти (последнее обычно является попыткой отчаявшихся жертв на обеление прошлого потомками преследователей и мучителей). Эти зоны постыдных, а потому тайных практик приводят к ограничению свободы слова, то есть накладывают запреты на определенные темы. В экономике, например, это могут быть монополизация отдельных отраслей, олигархия, бедность; в сфере политики – это мошенничества во время выборов; в обыденной жизни – некрасивые, «нецивилизованные» обычаи; в военно-стратегической сфере – дискурс о силе врага и даже пацифизм. Свобода рассуждений на эти темы неминуемо ведет к будоражащим сознание конфликтным нарративам и раскалывает общество на антагонистические группы. В этом смысле накладывание гласных и/или конвенциональных запретов на конкретные темы часто может выступать как смазочный материал в сложном механизме социальных отношений. Но могут вызывать и ржавение, неприкосновенность вредных идей и практик, заграждать путь ветрам перемен.
Запрет на запрет как мерило демократии
Не секрет, что правила в обществе устанавливает власть. Она ревниво задает тренды общественных обсуждений, так чтобы эти тренды ни в коей мере не подрывали бы оснований, на которых она покоится. Иными словами, власть устанавливает такие правила игры, чтобы укреплять себя самое. Именно эта конечная цель диктует табуирование и, наоборот, высвобождение публичных нарративов в той или иной форме может ослаблять авторитет власти[1].
Проблема же абсолютной свободы высказываний заключается в особенностях публичных дискурсов и проблематичных отношений между пропагандой и свободой слова, сложностью взаимодействий между наполнением понятий дискриминация и демократия. С связи с этим, ввиду своего неоднозначного исторического опыта, именно Франция и Германия ограничивают публичность от некоторых тем, и не могут считаться на пике реализации демократических свобод, в частности их королевы Свободы Слова. Иногда табуирование становится лекарством, но проблема часто в том, что лекарство это имеет временное действие. Например, политкорректность — это противоядие, эффективно действующее в борьбе против расизма. Главная цель подобного рода ограничительных мер – это полное вытеснение из публичного дискурса призывов к насилию (наиболее всеобъемлющее применение получило в США, начиная с 70-х гг., альтернативные концепты – включающий (а не исключающий) или нейтральный язык (inclusive /neutral language)[2].
Войны памяти и мемориальное законодательство
Существуют различные механизмы и инструменты борьбы с вредными человеконенавистническими идеологиями. Некоторые из них требуют постепенности, времени, а некоторые имеют сиюминутную природу. Как произошла денацификация Германии? – были приняты последовательные меры по воспитанию обывателя в рамках пересмотра гитлеровского режима и в этом поле была проведена колоссальная многолетняя работа. Рядовых граждан буквально загоняли в кинотеатры и заставляли смотреть фильмы (клин клином вышибает – именно так через массовые прокаты соответствующих фильмов гитлеровская госмашина нацифицировала страну).
Но есть и обрезной путь. Примером являются так называемые мемориальные законы целого ряда стран, которые, однозначно, представляют собой ограничение демократии, несмотря на то, что имеют целью противостоять влиянию кране правых. В смысле усовершенствования антифашистского законодательства в двусмысленном образе предстает Франция, являясь классической страной мемориальных законов. Речь идет о законе Гэссо 1990 г., предписывающем уголовное наказание за преступление отрицания Холокоста (1); закон 2001 г., признающий геноцидом истребление армян в Османской империи в 1915 г. (2); закон Тобира 2001 г. объявляющий работорговлю преступлением против человечности (3); закон 2005 г. о французском «присутствии» в бывших колониях[3]. Амбивалентность этих и подобных законодательных актов заключается в том, что, с одной стороны, они явились реакцией на откровенную политизацию памяти и создание в 80-е гг. неолиберальными правительствами «удобного» прошлого и государствообразующих мифов (например идеализация и культ викторианской Англии в правление М. Тэтчер), с другой стороны, эти законы содействуют режиму табуации определенных тем, что может создавать серьезные препятствия свободе слова.
Наш порядок, или почему в Армении нет домашнего насилия, а в СССР нет секса?
В разных обществах разные табу. В более традиционалистски-ориентированных обществах больше табуированных тем в сфере гендерных отношений и особенно сексуальных предпочтений и ориентаций, поскольку, с точки зрения ревнителей традиционности, разговоры об этом подрывают «норму» и «традиционное общество» в целом (внимание, точно та же схема, что и с властями). Почему в южнокавказском регионе не приветствуется осуждение домашнего насилия? Потому что это означало бы признать, что оно есть, то есть обнаружить слабость семьи как единицу группы, главный столп групповой идентичности. Вот почему в Армении нет насилия в семье (якобы). По той же причине в СССР не было секса… официально. Советские люди – высокоморальные.
«Наши величие и чистота в наших вековых правилах и нравственных законах» — вещает доска. Насчет того, чтобы пересмотреть их, потому что жизнь идет, контексты меняются, ответ всегда один – этого лучше не делать. Но почему? Да потому? Может потому, что к ним апеллирует власть? Опора на давность – рычаг не в коей мере не новый, потому что это демонстрирует силу, как представляется. А на практике формула давность = сила не выдерживает никакой критики. Некоторые «свежие» идентичности создали достаточны устойчивые и жизнеспособные модели существования и эффективные государственные устройства, в то время как более древние идентичности погрязли в коррупции и патрон-клиентелизме. Идеальные примеры, взятые из Европы, — это австрийцы и греки.
Главное тут, кажется, понять, что не существует вечных ценностей – это миф. Идеи и ценности не статичны, а развиваются по мере эволюции социальных практик. Общества меняются, порядки и ценности тоже меняются вместе с ними.
Престижное прошлое и кризис будущего
Табу может закостеневать и со временем превращается в библию. Изобретение «правильной» истории – этой навязчивой идеей болеют интеллектуалы большинства государств на милость своих правящих элит, которым выгодна национализация прошлого (все для того же – укрепления себя). Именно поэтому больше всего копий ломается вокруг решения о парадигме школьных учебников. Слишком много на кону – какому из народов хотелось бы строить свою коллективную идентичность на памяти о негативном опыте. Наоборот, необходимо изобрести горделивый образ нации/группы, репрезентируя себя в наигероических эпитетах. Поэтому ставить под сомнение величие армянского народа – это уже из категории сильных табу, подрывающих национальную идентичность. Тема бедности в Армении — табу, она неугодна власти, потому что раскалывает общество. Правда, обсуждение бедности из категории слабых табу. Получается на выходе, что темы, раскалывающие общество имеют больше шансов стать табуированными.
В связи с этим на фоне криминальных 90-х (полный негатив) пиарщики Кремля обеляют сталинскую эпоху (или говорят о ней в амбивалентных терминах) и особенно память о победоносной войне против фашизма. Но и это только один фрагмент картины. Государственная система всеми средствами колонизирует жизненный мир через СМИ, школу и, конечно, гений вождя. Юрген Хабермас пишет, что социальные институты делают из человека «соответствующего» гражданина, или «поданного». При авторитарном режиме, классический пример сталинский, все думали или делали вид, что думают одинаково, кроме тех, кто сидел в ГУЛАГЕ (хотя сталинистов хватало и там, как бы это нелепо ни звучало). При этом, тут тоже не обошлось без своих серых зон интересов. Идеология народного вождя наиболее ретиво продвигается теми членами общества, в чьей жизни она безотказно сработала (например, как в той шутке про Анастаса Микояна: от Ильича до Ильича без инфаркта и паралича). Так например, в Азербайджане на каждом углу памятник Алиеву-старшему, и это еще один пример колонизации жизненного мира и пространства системой. И это создает минимальное пространство для самостоятельного мышления, инакомыслия.
Табуированные темы и национальное строительство
Таким образом, табу-темы напрямую связаны с политическими оппозициями. В отличие от Азербайджана, в Армении все-таки существует оппозиция, которая обеспечивает доступ к публичности. Публичность — это социальное пространство (наличие такого публичного, то есть доступного для ВСЕХ, пространства важно), где частные граждане могут открыто критиковать режим. Наличие таких пространств, то есть публичности, и есть мерило демократичности властей. Тем самым, повторюсь, чем менее демократизировано общество, тем больше табуированных тем. В демократических странах такие темы, скорее исключение, точнее сказать, есть вещи о которых неуместно говорить, но и не запрещено. Все что не запрещено – разрешено, гласит принцип свободного государственного устройства. Все что не разрешено – запрещено, гласит контр-принцип авторитарного государственного устройства.
Как это ни странно звучит, но табу сексуальных тем можно уверенно связать с нациестроительством. В этом мы наглядно убедились после событий 3 сентября 2013 г., когда Армении пришлось вступить в Евразэс. Именно после этих событий мы вдруг обнаружили, что в одночасье слово гендер и все что с ним связано стало табу и было напрочь исключено из законодательного поля, а также максимально вытеснено из публичного дискурса. Всем известно, откуда подул ветер. Ура-патриоты и иные крикуны объявили, что само слово ассоциируется с европейскими ценностями и, соответственно, представляет собой один из рычагов мягкой власти, то есть идейно-доктринальной власти, и что слово это якобы может повлиять на дальнейший ход политического дискурса. Моральные и демографические паники, тем самым, увязываются с лжепатриотизмом, который строит свои идеи на том, что не следует делить нацию на мужчин и женщин, особенно перед лицом внешнего врага. Таким образом, экстернализация врага и призрак информационной войны выступают как страшилки и служат «идеальным» фоном для налагания все новых и новых дискурсивных табу.
Заключение
Итак, табуированные темы расположены, как минимум, в двух областях анализа – повседневный, частный и официальный, публичный. Это первый вывод. Второй вывод заключается в том, что неудобные темы – явление пронизывающее все исторические периоды и всевозможные типы государств, умалчивающих некие трудно проговариваемые (unspeakable) «постыдные» опыты и практики. Причем тут есть свои мультидисциплинарные профили — есть его исторические ракурсы (это когда призраки истории мешают движению вперед: см. статьи Ары Санджяна и Виктора Воронкова в номере), морально-этические (когда идея глобальной, общечеловеческой моральности находит своих бесстрашных адептов в маленькой Армении: см. текст Мане Папян), политические (когда правящие элиты глушат голос здоровых оппозиционных сил, запихивая кляп в рты своих граждан под предлогом внешней угрозы (азербайджанцы в Карабахе и «проклятые пиндосы» и нелояльные экс-союзники в России): см. тексты Тиграна Григоряна, Марии Липман, Артура Автандиляна), культурно-эстетические (это когда физическое пространство становится несанкционированной арт-трибуной для выражения крамольных идей – искусство типа граффити и уличного искусства: см текст Сигрид Шиссер), психологические (это когда принижение статуса и кризис доминантной мужественности провоцируют всплеск семейного насилия: см. текст Софи Оман), гендерные и медийные (когда взаимоотношениям полов придается политический пафос, становясь оружием ура-патриотов, и умалчивание проблем угрожает физической и психологической безопасности социально-уязвимых категорий населения: см. статьи Лусине Сагумян, Эдиты Бадасян и Гюнель Мовлуд) и рутинно-повседневные ракурсы (когда изжившие себя ассиметричные традиционные обычаи, ожидания и практики не оставляют места приватному и становятся предпосылками для беспрецедентного роста цинизма на уровне личных отношений: см. текст Ноны Шахназарян). И еще целая дюжина не затронутых в этом номере граней и аспектов, ждущих своего часа.
Как видим, существует целый спектр запретных тем – от очень сильных до слабых. Какие же темы превращаются в табу? Скорее всего это те, что с точки зрения национальных линз являются или видятся, воспринимаются как угроза национальной идентичности. Соответственно, публичное пространство занимают риторики ее укрепляющие, то есть, риторики консолидирующие социальную солидарность. Профессиональный историк Ара Санджян пишет, что темы армянского геноцида и карабахской войны – самые популярные и востребованные темы из общего списка презентаций, предложенных им на выбор для озвучивания в армянских общинах мировой диаспоры (всего 18 выступлений в течении короткого периода времени). Обе темы объединяют и пестуют национальную идентичность. Но как тогда быть с исторической ответственностью и глобальной моральностью (за которую мы, армяне, в связи с геноцидом сами же и ратуем)? Вопрос в том, обязательно ли критическое отношение к себе разрушает национальную идентичность. А может, пережив кризис идентичности, рефлексирующая группа выходит на новый более продвинутый уровень социальной солидаризации (как, собственно, это случилось в случае с восставшей из пепла конца 40-х гг. Германией, и как этого не стало с самолюбующейся Турцией)?
[1]Всем известно, что «закручивание гаек» в области свободы слова и печати в российской политике началось с конца 2000 г., после гибели субмарины «Курск», когда пресса не позволила кабинету утаить то, что он явно хотел утаить от своих граждан. Именно судьба подлодки и «горячие» факты с этим связанные указывали на хаос в государстве и, следовательно, неэффективность, слабость и некомпетентность власти.
[2] Сама концепция родилась в недрах американской культурной антропологии и базируется на гипотезе Сепира-Уорфа, постулирующей, что лингвистические категории формируют понятия и действия говорящего. Куда ранее нечто подобное выработали идеологи социалистических государств, обозначив это категорией «придерживаться партийной линии».
[3] См. подробнее тексты Н. Копосова.
