Рачья АРЗУМАНЯН
Политолог
Abstract
В статье взгляд на систему безопасности Южного Кавказа сквозь призму проблем суверенитета и геополитического контекста. Рассматривается ряд аспектов понятий юридического и политического суверенитетов, с выделением в последнем «суверенитета признания» и «суверенитета факта», формирующих реальный суверенитет в политическом пространстве. Делается вывод, что при рассмотрении политического суверенитета принципиально важным становится проведение различия между истинным носителем суверенитета (сувереном) и пользователями суверенитета.
В условиях окончания постсоветского периода Южный Кавказ представляет собой сложную систему, когда невозможно говорить о способности того или иного актора или центра силы просчитать все последствия предпринимаемых шагов. Регион достаточно быстро может подойти к точке самоорганизованной критичности, когда один непродуманный шаг может инициировать лавинообразные неконтролируемые процессы.
Ключевые слова: юридический и политический суверенитеты, суверенитет факта, суверенитет признания, суверен, пользователь суверенитета, игры суверенитета, суверенитет внутренний и внешний, сложные системы, самоорганизованная критичность.
Динамика процессов в мире свидетельствует о том, что постсоветский период истории уверенно и жестко закрылся. Необходимость осмысления существующей системы региональной безопасности Южного Кавказа и приведения ее в соответствие с новыми реалиями становится вызовом, отклик на который будет сформирован, вне зависимости от готовности к изменениям тех или иных акторов.
Перед тем, как говорить о возможной архитектуре системы безопасности Южного Кавказа, необходимо определиться в вопросах базиса, на основе которого проводится такое проектирование. С данной точки зрения многообещающим представляет дискурс вокруг проблемы суверенитета, ряд аспектов которого будет рассмотрен ниже.
Генезис понятия суверенитет. Юридический и политический суверенитет. Суверенитет как политическая собственность
Появившаяся в конце XVII века интерпретация понятия souverainete французского юриста Жана Бодена (Jean Bodin) инициировала многовековой дискурс, протекающий вокруг двух основных подходов. Один из них вращается вокруг правовых трактовок и непосредственно самих определений Бодена, другой – вокруг проекции данного понятия в политическое, геополитическое и цивилизационное пространство. В работе «О государстве» на французском языке Боден определяет souverainetе как «власть над государством, абсолютную и постоянную». В той же работе на латинском Боден объявил о существовании в государстве «высшей и свободной от законов власти над гражданами и подданными»[1].
Все последующие дискурсы европейской юридической мысли на протяжении веков, так или иначе, вращаются вокруг интерпретации и толкования данных определений. Что означает, например, абсолютная и постоянная власть? А если власть в государстве, в связи с чрезвычайным положением, передается на ограниченный срок диктатору, то кому тогда принадлежит суверенитет и можно ли диктатора именовать сувереном? Каким образом учитывают данные определения международные обязательства, ограничивающие некоторые аспекты суверенитета?
Такого рода вопросы являются следствием попыток придать правовому определению суверенитета характер нормы, формирующей и определяющей государственную, политическую реальность народа. Суверенитет юриста исходит из того, что политическое пространство формируется взаимодействием идеальных и равных друг другу по абсолютности суверенов. Тем не менее, дискуссии юристов вокруг суверенитета имели важные последствия для политического пространства, позволив проявить диалектику понятия власти и ее признания внешним миром, легшую в основу фрейма политического суверенитета.
В дискуссиях вокруг политического суверенитета четко выделяются сторонники «суверенитета признания», который рассматривается как функция международного права, и системы международных отношений, когда «государство является и становится международным лицом только и исключительно благодаря признанию»[2]. Им противостоят сторонники «суверенитета факта», являющегося атрибутом и функцией самого государства, вне зависимости от факта его признания со стороны международного сообщества[3], и «непризнание не может служить основанием для нарушения территориального верховенства государства»[4]. Наличие или отсутствие суверенитета в этом случае определяется способностью актора осуществлять государственную власть на своей территории, функционировать как государство.
Вадим Цымбурский пытаясь формализовать политические аспекты суверенитета предложил следующий фрейм: «Х осуществляет власть над А (неважно, на чем она основана), и Y, осуществляющий власть над В, признает власть над А — правом Х». Здесь союз «и» представляет собой каузальную стрелку, направленную в обе стороны. Фрейм позволяет провести различие и связать друг с другом оба подхода к трактовке суверенитета. Здесь «суверенитет факта» (реальное осуществление власти), закладывая основу для внешнего признания, различается от «суверенитета признания», когда власть, становится следствием
признания ее таковой со стороны международных инстанций или государств. Кроме того фрейм признает легитимным и возможным как движение от «суверенитета факта» к «суверенитету признания», так и в обратном направлении. Также определяются и негативные варианты, когда неспособность реально осуществлять власть кладет конец внешнему признанию или, наоборот, отзыв признания приводит к уничтожению «неотъемлемых» прав и вместе с ними и власти как таковой[5].
Практические политики вполне сознательно использовали идеальные конструкции юридического суверенитета в качестве инструмента для достижения политических целей. В эпоху поствестфальского мира сведение юридического суверенитета до ранга политического инструментария представлялось вполне допустимым и приемлемым. Становясь понятием геополитическим, он начинает интерпретироваться как политическая собственность, «суверенитет над чем-то или кем-то», превращаясь в метрику для оценки претензий на право владения территорией, населением и прочими ресурсами.
Политики осознают две ипостаси суверенитета (признания и факта), формирующие в совокупности реальный суверенитет в политическом пространстве. История полна примеров как появления новых государств и, соответственно, суверенитетов, так и утраты государством суверенитета над частью своей территории и даже полного исчезновения государств. Причем во всех подобных случаях появления или исчезновения суверенитета говорить о «суверенитете», как «полновластии и независимости» или правовой аргументации является неуместным. Договора, на основании которых реализуются подобные шаги, могут находиться вне пределов правового поля или игнорировать его. Аналогичным образом нельзя априори требовать уважения к суверенитету непризнанного государства. Граница, отделяющая «контроль части территории государства» силами, претендующими на статус в политическом пространстве, от «нового государства» достаточно условна и не может быть проведена только на основе правовых норм.
Очевидно, что юрист не может согласиться с терминами «непризнанный суверенитет», «полусуверенные государства» и пр., вполне справедливо говоря о методологической невозможности такого рода определений. Однако для действующего политика правовая некорректность не играет существенной роли. В выражениях «ограниченный», «половинчатый», «частичный» суверенитеты проступает компромисс между многообразием и изменчивостью политической реальности и абстракцией юридического суверенитета.
Типы и статусы суверенов, суверенитетов и пользователей суверенитета. Игры суверенитета
Помимо рассмотренного выше «суверенитета» основополагающим является и понятие «истинного носителя суверенитета», вокруг которого также идут вековые дискуссии. Проблематика «истинного носителя суверенитета» отсутствует в монархии, когда собственник суверенитета, суверен, является и его
пользователем. Речь в данном случае идет об абсолютной монархии, в которой король-суверен держит всю полноту власти, не важно каким образом полученную, – от Бога, народа (Гроций)[6] или в силу заключенного договора между монархом и людьми, уставших от бесконечной войны всех со всеми и отказывающихся от проявления политической воли в обмен на защиту суверена (Томас Гоббс)[7].
Отход от парадигмы абсолютной монархии и развернувшиеся дискуссии привели к двум доктринам, которые предполагают растворение боденовского «не связанного законами» суверенитета в верховном законе – конституции, и связываются с именами Ганса Кельзена (Hans Kelsen) и Гуго Краббе (Krabbe, Hugo). Одна из них исходит из того, что верховенство конституции в жизни государства снимает вопрос о суверенитете (Кельзен)[8], другая предлагает в качестве суверена рассматривать саму конституцию (Краббе)[9]. Такое игнорирование геополитического наполнения суверенитета приводит к абсурду. Конституция, действующая внутри границ государства, теряет силу за ее пределами, где начинается верховенство другой. Однако возникает вопрос, каким образом происходит такое размежевание? При помощи какого инструментария и главное кем проводится граница? Конституции сами по себе не «спорят» по поводу территории, не объявляют войну и не подписывают мир. С политической точки зрения вопрос звучит следующим образом: кто осуществляет разграничение пространства, на котором затем юридически главенствуют те или иные конституции?
Критику данного подхода осуществляет Карл Шмитт, предлагая свою знаменитую формулу, которая разворачивается через понятия «чрезвычайное положение» и «решение»: «Суверен тот, кто принимает решение о чрезвычайном положении»[10]. То есть суверен тот, кто берет на себя ответственность и принимает решения, когда государству грозит опасность, не предусмотренная законами. Шмитту удается показать, что юридическое пространство содержит правовой вакуум, делающий неизбежным введение понятия «исключительного случая»: «Исключительный случай, случай, не описанный в действующем праве, может быть в лучшем случае охарактеризован как случай крайней необходимости, угрозы существованию государства или что-либо подобное, но не может быть описан по своему фактическому составу. Лишь этот случай актуализирует вопрос о субъекте суверенитета, то есть вопрос о суверенитете вообще»[11]. Имеет ли место «исключительный случай»? Вопрос, не соотносящийся с правовой нормой и получающий свое решение через отдачу «персоналистически ответственного» приказа. Это означает, что
как решение, так и приказ являются абсолютно личностным и не могут обосновываться ссылками на право, чей-либо авторитет и пр. Таким образом, суверенен тот, «в чьей компетенции должен быть случай, для которого не предусмотрена никакая компетенция»[12], и «предпосылки и содержание компетенции здесь необходимым образом не ограничены»[13]. Суверен принимает решение об исключительном случае и введении чрезвычайного положения для организации некоторого порядка, и это властное рождение порядка из хаоса становится решающей предпосылкой возможности действия права. «Не существует нормы, которая была бы применима к хаосу. Должен быть создан порядок, чтобы имел смысл правопорядок»[14].
Попытки выстроить некоторую типологию суверенов, каждому из которых соответствует свое понимание суверенитета, приводят к следующей картине[15]:
1. Народ как общность граждан («Народ-1»). Случай, когда в качестве суверена выступает «гражданское общество» и говорят о «народном суверенитете».
2. Нация и ее государство («Нация»). В качестве суверена выступает реальность (нация), связывающая в единое целое население, территорию страны и институты власти, когда говорят о «суверенитете государства».
3. Народ, добивающийся создания своей государственности и реализующий право на его создание («Народ -2»). В этом случае суверен неизбежно претендует на территории, находящиеся под суверенитетом другого государства.
Различение и «разведение» «суверенов» и «пользователей суверенитета», статус и положение которых, чаще всего, закрепляется в конституции, а также отношения между ними, качественно расширили пространство, в котором политика в новейшее время разворачивает «игры суверенитета». Можно выделить следующие типы отношений.
1. Игры, которые проводятся пользователями суверенитета автономно. В этом случае можно говорить о «спящем суверене», который никаким образом не вмешивается в то, как пользователь суверенитета распоряжается политической собственностью.
2. Оформленное законом периодическое «пробуждение» суверена. Речь идет о реальном «пробуждении», на некоторое время, суверена или об имитации такого «пробуждения» с целью подтвердить полномочия пользователя суверенитета вести игру или перераспределяющего полномочия пользователей. В этом случае можно говорить о «дремлющем суверене».
3. Действительное пробуждение суверена, связанное с экстраординарной ситуацией и чрезвычайным положением, когда говорят о «бодрствующем суверене». Такое пробуждение может инициироваться:
3.1 пользователями суверенитета, через соответствующие механизмы референдума или мобилизации;
3.2 политической силой, которая ранее не являлась пользователем суверенитета. В данном случае речь идет о восстании, народных движениях, которые приводят к революционной смене власти и завоеванию права выступать от имени суверена.
Взаимоотношения между суверенами и пользователями суверенитета могут разворачиваться в рамках сценариев противоборства. Пробудившийся суверен в лице гражданского общества («Народ-1»), апеллируя к «народному суверенитету», может требовать смены потерявшего авторитет правительства – пользователя суверенитета. Последний, обороняясь и борясь за сохранение власти, может использовать лозунг «защиты конституционного строя», обращаясь к «государственному суверенитету». Народ, поднимая лозунг «национального самоопределения» и права построения своего государства («Народ-2»), вступает в борьбу с государственной властью, отстаивающей «государственный суверенитет нации» на территории, где разворачивается движение за сецессию. Очевидно, что трактовки «право наций на самоопределение» с точки зрения существующего государства («нации») и «Народа-2» являются явно антагонистическими.
Суверенитет внутренний и внешний
Суверенитет государства («Нации») обращается как против угрозы внешних посягательств, так и внутренних мятежей, а различению между сувереном и пользователями суверенитета придается второстепенное значение. Именно поэтому он так популярен среди пользователей суверенитета – правительств, позволяя им говорить и действовать от имени народа. Для «народного» суверенитета различение между сувереном и пользователями суверенитета является принципиальным и позволяет отслеживать и различать такие режимы как «узурпация», «тирания», легитимизируя право и возможность смены пользователя, ставшего неадекватным обстоятельствам и историческому времени.
Сформировавшиеся в Новое время практики и институты – конституция, разграничивающая права граждан и государственных институтов, парламентская демократия, регулярные выборы, разделение властей и пр. – превратили парадигму народного суверенитета и его пользователей в общий тренд. На международной арене такие пользователи выступают в качестве доверенных лиц, обладающих мандатом «истинных суверенов», от имени которых они распоряжаются политической собственностью – суверенитетом.
Тот факт, что в настоящее время наблюдается явное преобладание суверенитета признания над суверенитетом факта позволило Западу разработать политические технологии, «выводящие» и «уводящие» политическую собственность – суверенитет, от суверена. Так как суверенитет признания оказывается в зависимости от его признания международным сообществом и ведущими западными демократиями, то последние получают возможность не только решать вопросы наличия или отсутствия суверенитета, права именоваться сувереном, но также определять кто является пользователем суверенитета. Другими словами, Запад в лице «международного сообщества» получил возможность не только оформлять некоторый объем политической собственности в виде отдельного политического актора – суверена, но также распоряжаться «новооформленным» суверенитетом, то есть становиться в определенной степени и пользователями суверенитета. При необходимости суверенитет может быть отнят или «заморожен», а у пользователей отозван «ярлык», заменяющий, фактически, мандат суверена на распоряжение политической собственностью.
Сказанное выше, однако, не означает, что оказывается утраченным весь объем суверенитета новых государств и необходимо говорить об отсутствии у них суверенитета как такового. История полна примеров такого ограниченного суверенитета и явно неравноправных отношений между молодым суверенным государством и его патронами, которые со временем конвертировались в более устойчивый суверенитет, находящий опору внутри государства и апеллирующий к суверенитету факта. Граница между «марионеткой внешних сил» и «суверенным правителем» подвижна и определяется раскладом сил, геополитическим контекстом и правилами конкретной игровой партии.
Попытки такого рода игр можно наблюдать на примере дискуссии о правомерности статуса Арцаха, как суверена. «Международное сообщество» пытается отозвать «полномочия» Арцаха быть сувереном, признавая недействительными результаты референдумов, проведенных безукоризненно с точки зрения демократических процедур. «Сомнительность» суверенитета и НКР, как суверена, естественным образом приводит к неудачным попыткам отказать арцахским властям в статусе пользователей суверенитета. Причем невозможность провести данную линию до конца объясняется не столько противоречивостью международного права, сколько тем, что суверенность НКР, право арцахского армянства на создание своего государства зиждется, в первую очередь, на суверенитете факта, его способности одержать военную победу и заниматься успешным государственным строительством.
Геополитическими центрами силы предпринимается не до конца осознаваемая армянским экспертным сообществом и политическим кругами подмена суверенитета факта, каковым обладает НКР, на суверенитет признания, для получения более широкого поля для маневрирования и давления на Армянство. При этом «полномочия» на суверенитет и «ярлык» суверена на первом этапе передаются Республике Армения, с целью получить возможность отзывать его, осуществив превращение Арцаха в «территорию» и предмет территориального спора между Республикой Армения и Азербайджаном. Это, в свою очередь, сделает неизбежным международный арбитраж, который принял бы решение о принадлежности Арцаха тому или иному суверену.
В свете сказанного выше становится понятным, почему инициатива России на признание Южной Осетии и Абхазии имеет мало шансов быть продолженной. Помимо чисто геополитического вызова, который был брошен Западу, данный шаг является заявкой на обладание Россией мощи, достаточной, чтобы вновь стать центром, обладающим возможностью и правом на самостоятельную партию в играх суверенитета.
Таким образом, в анализе реальной политики необходимо исходить из более сложной картины, складывающейся из сочетания, в той или иной форме и объеме, суверенитета признания и суверенитета факта, который накладывается на различные типы суверенов – спящего, дремлющего или бодрствующего. Получающаяся при этом картина должна оцениваться в рамках складывающегося геополитического контекста. Если упрощенная интерпретация суверенитета, отсылающая к суверенитету юридическому, может быть использована для спокойного периода развития мировой политической системы, она становится неадекватной в переходный период исчезновения старых суверенов и появления новых. Это тем более справедливо, если учесть, что сам Запад характеризует нарождающуюся эпоху как эпоху перемен и «глобального политического пробуждения» планеты[16], когда ломка сложившегося мирового политического порядка для приведения его в соответствие с экономической и социальной реальностью двадцать первого века рассматривается как неизбежность[17].
Проекция региональной системы безопасности Южного Кавказа
Анализ акторов Южного Кавказа сквозь призму проблем суверенитета является сложной и нетривиальной задачей. Это, не в последнюю очередь, связано с междисциплинарностью подобного рода исследований. Однако такого рода усилия представляются важным этапом формирования региональной системы безопасности Южного Кавказа 21 века. Также важным является понимание общего регионального и геополитического контекста, краткая оценка которого дается ниже.
В начале 21 века Иран и Турция смогли подтвердить заявки на возвращение статуса региональных сверхдержав, имеющих потенциал и амбиции проводить самостоятельную политику, направленную на защиту собственных многовековых интересов. Сегодня на Южном Кавказе невозможно реализовать какие либо инициативы, не учитывающие интересы Ирана или Турции.
Республика Армения и Арцах. На сегодняшний день имеется два сформировавшихся армянских государства, каждое из которых, в том или ином объеме, апеллирует как к суверенитету признания, так и суверенитету факта. И, если Республика Армения во многом опирается на суверенитет признания, то Арцах в настоящее время безусловно апеллирует к суверенитету факта. Такое положение дел, с одной стороны, расширяет пространство, в котором Ашхар[18] может искать решение своих задач, с другой, неизбежно повышает количество рисков и угроз.
Армянские государства оказались втянуты в гонку вооружений, инициированную Азербайджаном, который открыто заявляет о намерении вооруженным путем добиться пересмотра статус-кво, сложившегося в результате азербайджано-карабахской войны 1991-94 годов. Это вынуждает тратить значительную часть национального богатства на дальнейшее развитие и укрепление эшелонированной системы обороны, способной противостоять агрессивным намерениям Азербайджана. Арцах за последние десятилетия сумел решить проблему создания всех жизненно необходимых государственных и социально-экономических институтов и осуществить переход от авторитарной, жесткой системы государственного управления военного времени к гражданскому, демократическому обществу. Фактически, из стран региона только Арцахская республика сумела без потрясений и в рамках правовых процедур многократно провести президентские и парламентские выборы. Пройденный путь позволяет констатировать, что Арцах в состоянии осуществить качественный скачок к другому уровню развития своей государственности, заявкой на который можно считать акт принятия на референдуме в 2006 году Конституции НКР.
Азербайджан. Азербайджанская республика на сегодняшний день опирается и апеллирует к суверенитету признания, что в сочетании с неясной и неоформленной национальной идентичностью делает азербайджанское общество внутренне неустойчивым и нуждающимся во фрейме внешней «армянской угрозы», решающего задачу внутренней социально-экономической стабильности. При этом общенациональной целью провозглашается возврат «потерянного Карабаха», для достижения которой необходимо уничтожить армянскую государственность в рамках новой общенародной войны. Такое поведение не есть что-то уникальное, и оно описано, например, в последней книге Майкла Влахоса (Michael Vlahos) «Борющаяся Идентичность» (Fighting Identity)[19] как «войны народа» (wars of the people) или «священные войны» (sacred wars), оформляющие и становящиеся частью национальной
идентичности. Выбор политической элиты Азербайджана представляется наиболее дестабилизирующим фактором не только для Южного Кавказа, но и Кавказа, Большого Ближнего Востока в целом.
Грузия. Грузия, благодаря неосмотрительности и недальновидности высшего политического руководства, попыток военного реванша, оказалась втянутой в агрессивную войну с катастрофическими для себя последствиями. В настоящее время грузинская государственность пытается справиться последствиями данного шага, сосредоточившись на политической и социально-экономической модернизации страны, успех которой сделают ее более конкурентоспособной и притягательной для граждан республики, региона и мира. Решение данной задачи потребует расширения идеологической базы, отхода от грузинского национализма, как парадигмы грузинской государственности, и появления нового суверена, который объединял бы все народы, проживающие на территории Грузии, способствуя рождению «нации». К сожалению, на сегодняшний день симптомов способности грузинской политической элиты к таким шагам нет.
Абхазия и Южная Осетия. Абхазия и Южная Осетия по результатам войны 2008 года были вынуждены обменять значительная часть своего суверенитета факта на частичный суверенитет признания. Данные государства в настоящее время находятся на этапе осмысления всех последствий нового статуса, принесшего с собой не только преимущества, но и новые и незнакомые вызовы и угрозы.
Таким образом, даже поверхностный взгляд позволяет констатировать, что Южный Кавказ представляет собой сложную систему. Более того, специфика в регионе не позволяет говорить о замкнутой системе. В нем присутствуют конкурирующие, а порой и противоположные интересы геополитических центров силы. Природа сложных открытых систем говорит о том, что предпринимаемые акторами шаги – дипломатические, информационные, военные, экономические – приводят к каскадам последствий и эффектов, разворачивающихся, в том числе, и на других аренах. В этих условиях невозможно говорить о способности того или иного центра силы (глобального или регионального) или страны просчитать все последствия предпринимаемых шагов. Проводя переговоры и обсуждая проблемы двусторонних отношений надо понимать, что реализация достигнутых соглашений возможна только в рамках коллективной системы безопасности Южного Кавказа. Делая первый шаг в направлении построения такой системы, необходимо максимально дистанцироваться от исторического контекста. Должно прийти понимание того, что каждый из акторов региона вошел в 21 век как с потерями, так и приобретениями, и, признавая сложившиеся реалии, он получает шанс на стабильность и развитие.
На сегодняшний день обсуждаемые проекты систем региональной безопасности Южного Кавказа интерпретируют регион в рамках линейной парадигмы. Более того, можно говорить о попытках дальнейшего упрощения и формировании картины, которая сводится к выделению нескольких полюсов силы, рассматриваемых как не обладающие внутренней структурой и политикой однородные «геометрические точки». Точки соединяются в некоторую статичную структуру, на основе которой и выстраивается архитектура региональной системы безопасности, для описания которой становится применимой не только «геометрия», но даже «арифметика». Достаточно вспомнить инициативы последнего времени, которые сводились к «региональной арифметике»:
инициатива Турции и русско-турецкая платформа [3+2] – три государства Южного Кавказа плюс Турция и Россия;
инициатива Ирана [3+3+1] – три государства Южного Кавказа плюс соседние страны (Иран, Турция и Россия) и ЕС.
В лучшем случае в проектах получает отражение не только арифметика, но и разнонаправленные векторы во внутренней и внешней политике акторов, когда становится уместным говорить о «региональной алгебре», которая также не выдерживает испытания реальностью, вынуждая говорить и рассуждать не в терминах статичных структур и архитектуры, но динамичной картины и процессов в сложной нелинейной системе.
Взгляд на регион сквозь призму метафоры нелинейности и сложных адаптивных систем, позволяет четче сформулировать требования к проектируемой региональной системе безопасности. В первую очередь, становится ясным, что необходимо определиться с границами, структурными и функциональными элементами системы. При этом попытки упростить или даже исключить тот или иной элемент являются недопустимыми. С данной точки зрения можно говорить о следующих акторах системы безопасности Южного Кавказа:
{[(3+2+1)+3]+2+1(?)}, где:
(3+2+1) – три признанных государства Южного Кавказа, Южная Осетия и Абхазия, имеющие смешанный статус, и непризнанная международным сообществом НКР;
+3 – три соседних государства: Россия, Иран и Турция;
+2 – ЕС и США;
+1(?) – Китай. В условиях растущей геополитической мощи Китая, расширения ее роли в Центральной Азии, Европе необходимо задуматься о возможной роли Китая на Южном Кавказе.
Получающаяся картина, в рамках которой должна выстраиваться система региональной безопасности Южного Кавказа, возможно, покажется чересчур сложной. Однако специфика региона такова, что он достаточно быстро может подойти к точке самоорганизованной критичности, когда непродуманное движение или политический шаг могут привести к лавинообразным процессам, которые могут вырваться из-под контроля. Необходимо примириться с тем, что на Южном Кавказе нет простых решений и справедлив тезис стратегистов, что любая сложная проблема имеет простое, ясное и неправильное решение. Задача, которая стоит сегодня перед политиками, региональным экспертным сообществом должна исходить из постулата «не навреди», стараясь, в первую очередь, исключить решения, перемещающие регион к кромке хаоса и катастрофическим сценариям.
——————
[1] Bodin, Jean. On Sovereignty: Four Chapters From Six Books of the Commonwealth.Cambridge,UK:CambridgeUniversity Press, 1992, p. A75.
[2] Оппенгейм Л. Международное право: Мир. Перевод с английского. Т. 1: Полут. 1/Под ред.: Крылов С.Б. (Предисл.); Пер.: Лаутерпахт Г. — М.: Иностр. лит., 1948. — 407 c. — С. 135-136.
[3] Ibid., p. 137-138.
[4] Дмитриев Ю.А., Магомедов Ш.Б., Понамарев А.Г. Суверенитет в науке конституционного права. — М., 1998. — С.56.
[5] Цымбурский В. Л. Идея суверенитета в посттоталитарном контексте // Полис. – М., 1993. № 1. С.18
[6] Grotius, Hugo, Jean Barbeyrac. The Rights of War and Peace, in Three Books: Wherein Are Explained, the Law of Nature and Nations, and the Principal Points Relating to Government. The Lawbook Exchange, Ltd., 2004.
[7] Hobbes, Thomas. Leviathan. J.C.A. Gaskin edited with an Introduction and Notes, Oxford University Press, USA, 1998. Гоббс Томас. Соч.: в 2 т.- М.: Мысль, 1989.- Т. 1;- М.: Мысль, 1991.-Т. 2.
[8] Kelsen, Hans. Das Problem der Souveränität und die Theorie des Völkerrechts. Beitrag zu einer Reinen Rechtslehre. (1st edition Tübingen 1920), 2nd reprint of the 2nd edition (Tübingen 1928),Aalen: Scientia Verlag, 1981.
[9] Krabbe, Hugo. The modern idea of the state. George H. Sabine and Walter J. Shepard authorized translation with an introduction,New York: D. Appleton, 1922
January 30 2011 <http://www.archive.org/details/modernideaofstat00krabuoft>
[10] Шмитт Карл. Политическая теология. Сборник. Заключительная статья и составление А.Филиппова. — М.: КАНОН-пресс-Ц, 2000. — 336 с. C. 15.
[11] Ibid. c. 16-17.
[12] Ibid. c. 22.
[13] Ibid. c. 17.
[14] Ibid. c. 26.
[15] Цымбурский В. Л. Игры суверенитета: новый возраст России // Русский Журнал – М., 2008г., №2.
January 30 2011 <http://www.intelros.ru/pdf/rus_magazin/02_2008/25.pdf>
[16] Brzezinski, Zbigniew. “The global political awakening,” The International Herald Tribune, Tuesday, December 16, 2008.
January 30 2011 <http://www.iht.com/articles/2008/12/16/opinion/YEbrzezinski.php
[17] Kissinger, Henry. “The chance for a new world order,” The International Herald Tribune, Monday, January 12, 2009
January 30 2011 <http://iht.com/articles/2009/01/12/opinion/edkissinger.php?page=2>
[18] Ашхар (Armenian World, Армянский мир) парадигма 21 века, в рамках которой предлагается проводить анализ армянского народа как глобальной реальности, включающей РА, Арцах и Диаспору.
[19] Vlahos, Michael. Fighting Identity: Sacred War and World Change (The Changing Face of War). Westport, CT: Praeger Security International, 2009.
Библиография
Bodin, Jean. On Sovereignty: Four Chapters From Six Books of the Commonwealth.Cambridge,UK:CambridgeUniversity Press, 1992.
Brzezinski, Zbigniew. “The global political awakening,” The International Herald Tribune, Tuesday, December 16, 2008.
January 30 2011 http://www.iht.com/articles/2008/12/16/opinion/YEbrzezinski.php
Grotius, Hugo, Jean Barbeyrac. The Rights of War and Peace, in Three Books: Wherein Are Explained, the Law of Nature and Nations, and the Principal Points Relating to Government. The Lawbook Exchange, Ltd., 2004.
Hobbes, Thomas. Leviathan. J.C.A. Gaskin edited with an Introduction and Notes, Oxford University Press,USA, 1998.
Kelsen, Hans. Das Problem der Souveränität und die Theorie des Völkerrechts. Beitrag zu einer Reinen Rechtslehre. (1st edition Tübingen 1920), 2nd reprint of the 2nd edition (Tübingen 1928),Aalen: Scientia Verlag, 1981.
Kissinger, Henry. “The chance for a new world order,” The International Herald Tribune, Monday, January 12, 2009.
January 30 2011 <http://iht.com/articles/2009/01/12/opinion/edkissinger.php?page=2>
Krabbe, Hugo. The modern idea of the state. George H. Sabine and Walter J. Shepard authorized translation with an introduction, New York: D. Appleton, 1922
January 30 2011 <http://www.archive.org/details/modernideaofstat00krabuoft>
Vlahos, Michael. Fighting Identity: Sacred War and World Change (The Changing Face of War).Westport,CT: Praeger Security International, 2009.
Гоббс Томас. Соч.: в 2 т.- М.: Мысль, 1989.- Т. 1;- М.: Мысль, 1991.-Т. 2.
Дмитриев Ю.А., Магомедов Ш.Б., Понамарев А.Г. Суверенитет в науке конституционного права. — М., 1998. — С.56.
Оппенгейм Л. Международное право: Мир. Перевод с английского. Т. 1: Полут. 1/Под ред.: Крылов С.Б. (Предисл.); Пер.: Лаутерпахт Г. — М.: Иностр. лит., 1948. — 407 c. — С. 135-136.
Шмитт Карл. Политическая теология. Сборник. Заключительная статья и составление А.Филиппова. — М.: КАНОН-пресс-Ц, 2000. — 336 с. C. 15.
Цымбурский В. Л. Игры суверенитета: новый возраст России // Русский Журнал – М., 2008г., №2.
January 30 2011 <http://www.intelros.ru/pdf/rus_magazin/02_2008/25.pdf>
Цымбурский В. Л. Идея суверенитета в посттоталитарном контексте // Полис. – М., 1993. № 1. С.18.
