«То-о-чем-нельзя-говорить»
Виктор ВОРОНКОВ
Центр независимых социологических исследований
Санкт-Петербург
В этой статье я хотел бы предложить читателю объяснительную концепцию сферы табу в Советском Союзе. Описанный механизм табуирования живет и после смерти социализма советского типа. Хотя прежние общественные институты уже четверть столетия назад практически прекратили свое существование, однако они прочно отпечатались в сознании даже тех людей, которые ни дня не жили в советском обществе. По крайней мере, так гласит неоинституционалистская теория зависимости от накатанного пути (path dependency).
Речь пойдет о трансформации советского коммуникативного пространства (публичной сферы), специфика которого длительное время поддерживала существование режима. Однако необратимый процесс «перестройки» — политика гласности, в первую очередь, ликвидировал саму основу воспроизводства советской публичной сферы, что заложило взрывное устройство под общественную систему в целом, результатом чего и стал распад «социалистической империи». В своих рассуждениях я отталкиваюсь от идеи, высказанной в одной давней и малодоступной статье российского политолога Олега Вите, который обратил внимание на то, что советское публичное пространство имело весьма непривычный для западного человека образ[1]. В чем же заключались принципиальные особенности советской публичности?
Доминирование «обычного права» над писаными законами
Прежде чем перейти непосредственно к анализу советского коммуникативного пространства, попробуем взглянуть на особенности регулирования социальных отношений в советском обществе. Развитие этого общества создало сложную систему писаных и неписаных правил, отражавших параллельное существование формального и обычного права. В сталинское время писаное право претендовало на регулирование всех сфер жизнедеятельности советских граждан. Однако даже в условиях жестких репрессий за нарушение формальных правил, возникали и постепенно становились легитимными нормы обычного права, лучше приспособленные к реалиям советского общества.
Если анализировать поздний советский период, то трудно не заметить, что в последние три десятилетия его существования сфера, регулируемая неформальным правом обычая, стала доминировать над сферой, регулируемой писаным правом. Доминирование обычного права постоянно подкреплялось распространением все новых социальных и экономических практик (так, например, гигантская сфера неформальной экономики практически регулировалась только обычным правом). Конечно, в любом современном обществе существует подобное разделение правового пространства, однако характерное для СССР длительное доминирование права обычая привело к фундаментальным сдвигам в общественной жизни.
Начиная с хрущевских времен, все большая часть жизнедеятельности советских людей стала регулироваться обычным правом. Если говорить на сегодняшнем сленге, люди стали жить не по законам, а «по понятиям». Это касалось не только повседневной жизни каждого гражданина, но и функционирования всего государства.
Поскольку в течение примерно двух последних поколений обычное право не только доминировало, но и всё больше вытесняло право писаное, то сознание людей оказалось сильно трансформированным. Возникает вопрос, почему же власти не боролись с правилами, которые явно противоречили декларируемым законам?
Возникшие в советском обществе нормы обычного права, будучи более эффективными, нуждались в признании обществом. Как это ни парадоксально, именно легитимация обычного права поддерживала существование права писаного, хотя нормы того и другого часто были взаимоисключающими. Дело в том, что писаное советское право настолько неэффективно регулировало социальные и экономические отношения, что государство неизбежно вынуждено было «молчаливо» использовать «противозаконную» инициативу отдельных граждан для повышения эффективности этих отношений. Фактически власть формальных законов на реальные общественные процессы была сильно ограничена. Зато эти процессы прекрасно регулировались неформальными правилами, сформировавшимися и меняющимися по мере возникновения и изменения собственно общественных процессов, подлежащих регулированию.
Конечно, параллельная легитимность обеих сфер правового пространства и существование взаимоисключающих правил угрожали стабильности советского режима. Однако если бы общество ориентировалось исключительно на формальные законы, то советский режим пал бы значительно раньше. (Описанное выше вполне объясняет известный парадокс, что в России строгость законов всегда компенсировалась необязательностью их исполнения). Поэтому в условиях постоянного наступления на легитимность писаного права (оно всё более подвергалось сомнению в обсуждениях) возник механизм, который был призван компенсировать сужение пространства жизнедеятельности, пока еще регулируемого нормами писаного права. Речь идет о механизме замалчивания «реальной жизни» в пространстве коммуникации, то есть в официальной публичной сфере этого пространства.
Возникновение приватно-публичной коммуникативной сферы
Попробуем дать определение публичного пространства и его границ. В нашем случае совершенно не имеет смысла рассматривать его как пространство обсуждения (в публичных местах) частными гражданами каких-либо проблем вне участия государства или даже против него. Понятно, что в этом понимании публичного пространства в СССР не существовало, поскольку выход в него советского гражданина, как человека частного, сам по себе (да еще против государства) был практически немыслим. Исходя из этого утверждения, я предложил бы понимать публичную сферу как сферу «социабельности», как коммуникативное пространство в целом, исключив из него пространство приватное. Приватная сфера в данном случае ограничивается, в основном, семьей.
Как выглядели границы советского публичного пространства? Проведение границы между публичностью и приватностью наталкивается на определенные трудности. При анализе повседневной жизни советского человека мы приходим к выводу, что полноценной приватной сферы в этом обществе в течение, по крайней мере, трех сталинских десятилетий не существовало. Следствием советской политики «уплотнения» (превращения отдельных квартир в коммунальные в связи с переселением людей из бараков и подвалов) стало исчезновение даже физического пространства для приватной жизни. В городах (а городской способ жизни доминировал и задавал правила социального поведения в целом) люди, жившие в коммунальных квартирах, постоянно находились под контролем. Подслушивание и подглядывание стало обычными практиками коммунального житья. Репертуар тем, которые люди рисковали обсуждать, сузился до возможного минимума. Доноса можно было опасаться не только от соседей, но и от членов собственной семьи. Государство успешно индоктринировало новые ценности в сознание, в первую очередь, юного поколения (культовая фигура пионера Павлика Морозова символизировала превращение доноса в геройский поступок).
В обществе господствовал усредненный стиль жизни, ориентированный на скромную бедность, всякая индивидуализация вызывала осуждение. Желательно было постоянно демонстрировать отсутствие индивидуальных отличий в повседневной жизни. Не было таких сторон частной жизни, которые не могли бы стать предметом официального обсуждения «общественностью» с последующим применением санкций (например, партийное взыскание за супружескую измену). Таким образом, граница между приватным и публичным пространством была прозрачной. А поскольку не было условий для приватной жизни, то и не возникало приватных дискурсов, которые могли бы стать альтернативой тем, которые были навязаны властью. Поэтому, по крайней мере, в сталинскую эпоху характер разговоров в приватной и публичной сферах мало различался.
Как правило, вплоть до самой «перестройки» публично обсуждать можно было только то, что происходило в сфере, регулируемой писаным правом. А обсуждение того, что попадало под право обычая, было табуировано. Пусть большая часть жизнедеятельности общества регулировалась обычным правом, зато в официальном публичном пространстве дискутировалось почти исключительно то, что попадало в сферу действия писаных правил. Зарубежный наблюдатель, знакомясь со средствами массовой информации или формально беседуя с советскими гражданами, мог получить лишь подтверждение пропагандистским лозунгам о счастливой жизни советских людей.
Однако господство идеологических клише в публичности резко контрастировало с реальной жизнью. Так, например, в публичной, официальной жизни все советские люди ориентировались на «моральный кодекс строителя коммунизма». В реальной же жизни, по меткому выражению Симона Кордонского, воровали все, а кто не воровал, тот пользовался краденым. Публичная версия советской действительности в глазах самих советских людей выглядела мифом, совершенно не согласующимся с их повседневным опытом. Однако с «посторонними» разговаривали «как надо», и не столько из-за страха репрессий, сколько в силу своеобразного молчаливого договора с государством.
Поскольку реальную жизнь, разительно отличавшуюся от официальных публичных представлений о ней, невозможно было обсуждать официально – а сама возможность обсуждения уже возникла – то в последние три десятилетия существования советского общества сложилась ситуация, когда стала формироваться специфическая публичная сфера, в которой можно было обсуждать практически всё. Это коммуникативное пространство я назвал бы приватно-публичной сферой. Эта неформальная публичная сфера «реальной жизни» была отделена от официальной публичности четко выраженной границей. Само появление столь специфической части коммуникативного пространства стало следствием окончания эпохи сталинизма. Новая приватно-публичная сфера, возникшая поначалу на интеллигентских кухнях, распространялась все шире, став существенным элементом повседневности советского человека.
Здесь я хочу предложить несложную схему, демонстрирующую особенности развития пространства коммуникации в советском обществе:
Коммуникационное пространство советского общества
Пояснение: пунктирная линия обозначает «прозрачную» границу, сплошная – жесткую.
Приватно-публичная сфера напоминает, на первый взгляд, публичную сферу, которая существует в современном демократическом обществе, то есть сферу частных людей в смысле Хабермаса и Арендт. Но в СССР это была, разумеется, «другая публичность», поскольку официальные публичные места для ее функционирования были недоступны, а официальные СМИ не отражали формирующихся в ней интересов.
Не следует думать, что приватно-публичная сфера – поле коммуникации определенных социальных групп. Каждый советский гражданин, – не исключая и представителей высшей власти, – коммуницировал попеременно в обеих публичных сферах, хорошо понимал границу между ними и не путал принципиально различавшихся правил (в этом смысл «социальной шизофрении», которую в публицистике иногда приписывают homo sovieticus). Одни и те же люди по одному и тому же поводу совершенно различным образом могли разговаривать друг с другом как друзья и как «коммунист с коммунистом».
Какие факторы повлияли на возникновение в СССР столь специфической публичной сферы? После смерти Сталина в обществе произошло, на мой взгляд, несколько важнейших изменений, приведших к принципиальному переструктурированию публичного пространства.
Во-первых, КПСС, осудив культ личности и жестокие репрессии сталинского периода, создала прецедент критики власти. Сам факт антисталинского доклада Хрущева на ХХ съезде КПСС 25 февраля 1956 года ознаменовал конец прежних представлений о сакральности власти и стал сигналом к инициации ее критики.
Во-вторых, ослабление репрессий снизило уровень страха, так что обсуждение «негативных сторон жизни» становилось постепенно делом обычным во всех слоях населения не только в приватном пространстве. И хотя политические репрессии продолжались в течение всей советской истории, последние три десятилетия советской власти можно оценить как вполне «вегетарианские» по сравнению с эпохой сталинизма. Критика выплеснулась в публичную сферу.
В-третьих, появились новые социальные и экономические практики, ставшие базой действия обычного права. Постепенно формировалась достаточно эффективная система правил регулирования социальных отношений, отражавших параллельное существование писаного и обычного права. Люди стали жить не столько по закону, сколько «по понятиям».
В-четвертых, в связи с начавшимся массовым строительством дешевого жилья в городах появились условия для частной жизни. Люди переселялись из многосемейных коммуналок в отдельные квартиры. Таким образом, в середине 1950-х годов в российских городах появляется физическое пространство для развития приватности. Хотя сама приватность по-прежнему не играла особой роли в жизни общества, однако теперь ее граница конструируется не по отношению к официальной публичной сфере, а отделяет ее уже от «другой» публичности. Типичный пример связи этих двух социальных пространств – так называемая «интеллигентская кухня», где концентрировалось критическое настроение по отношению к режиму и где зарождалось диссидентство.
Конец советского коммуникативного пространства
В советский период существовали две различные стратегии воздействия на исследуемую нами границу, разделяющую коммуникативное публичное пространство – это диссиденты и творческая интеллигенция. Обе они вели к одному и тому же результату. Одни – диссиденты – стремились границу разрушить. Другие – творческие интеллигенты – максимально растянуть. Непрекращающиеся атаки снизу, имеющие целью ослабить «пограничный режим» и либерализовать публичную сферу, постоянно подтачивали советскую систему, которая в середине 80-х годов начала сдавать позиции. Малоуспешные в андроповское время акции властей по пресечению социальных практик, на которые до того времени государство закрывало глаза, продемонстрировали бессилие власти. Одновременно эти попытки нарушили сложившийся прежде статус-кво между формальными и неформальными правилами.
Борьба за гласность на фоне слабости государственной власти вынудила государство сделать ряд шагов по либерализации коммуникативного пространства. Джин был выпущен из бутылки. И далее события развивались по экспоненте. Мы могли наблюдать, как стремительное развитие свободы слова привело вскоре к исчезновению табуированных тем. Так тщательно поддерживаемая прежде граница была прорвана и, в конце концов, пала.
Одно из важных следствий разрушения обсуждаемой нами границы в публичной сфере – доминирование катастрофического сознания и укрепление соответствующего дискурса о ситуации в России. По мере расширения гласности рушились запреты на обсуждение «реальной жизни» в официальной публичности. И гигантский поток новых тем, возможных теперь для обсуждения официально (а ранее допускаемых лишь в публично-приватную сферу!), создал представление о катастрофических изменениях в обществе. Под знаком катастрофы прошло всё первое постреволюционное десятилетие. При этом я хочу подчеркнуть, что катастрофа произошла скорее в головах граждан, нежели в «реальной» жизни. В официальную публичную сферу (в первую очередь, газеты, телевидение, митинги) хлынула «чернуха», быстро покончив с лакированным образом действительности, к которому мы привыкли в официальной советской публичности.
Для иллюстрирования значимости прежней границы взглянем на тему «межнациональных отношений». Разумеется, существование бытового и государственного расизма (национализма, антисемитизма, сексизма и др.) в советские времена было всем знакомо. Если же судить по официальной публичной сфере, то никакой ксенофобии в стране не было и в помине, абсолютно господствовал дискурс «дружбы народов», «интернационализма», «равенства всех наций». А в «реальной» жизни судьба гражданина была тесно связана с политикой государства по отношению к тем или иным «национальностям». Выгоды и невыгоды назначенной государством национальности менялись в зависимости от территории, исторических пертурбаций и политического волюнтаризма. Дискриминация по этническому происхождению была распространена повсеместно и касалась важнейших сторон жизни – работы, образования, свободы передвижения. Интерес к этничности определялся господствующим в обществе расизмом (в его современном толковании). Под влиянием властного дискурса в сознании каждого советского человека все «национальности» были иерархизированы, поэтому, естественно, существовала и бытовая дискриминация и ксенофобия. Но только в публично-приватной сфере (пространстве «реальной» жизни) это было активно обсуждаемо.
С разрушением границы между двумя публичностями расизм проник в официальную публичную сферу, где ранее не мог существовать ни как тема обсуждения, ни как легитимная практика. Публичный дискурс об этничности потерял свою нейтральность. Средства массовой информации открыто заговорили на расистском языке, зачастую даже не отдавая себе в этом отчета. «Бытовой расизм» – и ранее «неосознанно» поддерживаемый академическим и образовательным дискурсом, – выплеснулся на страницы газет, в политический дискурс, стал использоваться для обоснования дискриминационных действий, практикуемых государственными институтами.
Развитие гласности неизбежно вело к исчезновению приватно-публичной сферы. Одновременное повышение значимости приватной жизни сформировало более жесткую границу, отделяющую приватность от публичной сферы. Соответственно стала более закрытой для обсуждения частная жизнь. Пространство коммуникации принимало привычный для западного исследователя вид. Радикальное изменение прежней структуры пространства коммуникаций ускоряло перестроечные процессы. Рухнула советская система регулирования социальных процессов в обществе. Писаное право потеряло даже минимальное символическое значение. Стихийно возникали, легитимизировались и стали доминировать новые неформальные правила. Адекватная состоянию общества новая система писаного права только начала формироваться.
Хотя развитие свободы слова привело к тому, что существование приватно-публичной сферы, вроде бы, потеряло свой смысл, однако былая граница не исчезла из сознания людей, чья социализация прошла в советских условиях. Как я уже сказал вначале, советские институты давно не существуют, но их действие можно проследить до сих пор. Страх перед свободным высказыванием своего мнения публично не исчез. Самоцензура сохранилась и в СМИ, и в публичных разговорах большинства граждан. В любом случае можно утверждать, что советское публичное пространство как феномен окончательно умрет лишь вместе с его носителями – советскими поколениями. И в этом смысле перестройка еще не закончена.
Я не берусь здесь обсуждать образ сегодняшнего коммуникативного пространства в России. То, что оно во многом стало напоминать советское, только подтверждает тезис о том, что перестройка еще не завершилась. Причинами этого являются, на мой взгляд: 1) усилия государства, направленные на ограничение свободы слова, 2) отсутствие суда над прошлым, который сделал бы возврат этого прошлого невозможным, и, наконец, 3) наличие тех самых советских поколений, которые неизбежно воспроизводят структуру советского коммуникативного пространства.
Более того, анализ сегодняшних тенденций в государстве демонстрирует, что сфера табу на обсуждение тех или иных тем вновь быстро расширяется, а прежняя коммуникативная граница восстанавливает свое значение. И хотя логика истории, несомненно, возьмет верх, мы сегодня наблюдаем в России еще одну попытку увести общество в новый исторический тупик.
[1] Вите О. Избиратели – враги народа? // Этика успеха, 1996, №9. С. 58-71.
Волан де Морт (англ. Lord Voldemort — Лорд Волдеморт)- вымышленный образ из серии романов Джоан К. Роулинг о Гарри Поттере, великий темный волшебник, главный антагонист.
